одинокая женщина

Когда слышу “одинокая женщина”, “она одинокая”, “женское одиночество”, всегда вспоминаю бабушку свою Александру Ивановну.

Однажды при мне она высказалась, услышав очередную историю про одинокую женщину и как ей, одинокой, невыносимо, по мнению окружающих”. Бабушка красиво закурила, помахала гаснущей спичкой в воздухе, затянулась и сказала:

“Одинокая?! Она не одинокая – она местный лесничий… Вы отвезите её в Мелитополь и там посмотрите, какая она одинокая! Или в Ригу…”

Неожиданно для слушателей закончила про Ригу.

Только я улыбнулся на секунду.

В Риге бабушка прослужила целый год.

Накануне

Накануне прощания с Бэллой Махмудовной.
Темы самые дикия: бараний крематорий в подвале, подземная курильня магометанских зелий, драма в аэроплане, дама-судебный пристав в неглиже.

Клоуны не сдаются.

Директор требует. Встрелами гонит на арену.

педагогический талант

Жизнь приучила меня, что весь мой педагогический талант сводится к одному: шатко бродить с пылесосом посреди лютой подростковой вечеринки, пылесосисть и внушительно, излишне горячо советовать всем шатающимся теням, что главное в жизни – это сделать правильный выбор. Показывая пальцем на одинокую чужую медаль на своей груди.

всю жизнь соревновались

Моя мама и ей подруга Валентина всю жизнь соревновались друг с другом во всём. При этом умудрялись дружить. А дрались раз семь всего. И то первые четыре раза дрались в детстве.

С первого взгляда моя маленькая мама и маленькая Валентина решили, что будут дружить всю жизнь и изводить друг друга тоже всю жизнь будут. На матушке моей был карнавальный костюм “Дикая роза”.

Первый детский стриптиз в Магадане 1952 года. Часть костюма как-то упала в разгаре чинного бала. Материал костюма – бархатные искромсанные портьеры “из трофейного” и немного марли, выкрашенной зелёнкой для прелестных лепестков у нераспустившегося бутона девства.

На юной Валентине был костюм сказочной Василисы. На проволочном каркасе был натянут островерхий шелковый кокошник с золотыми императорскими хризантемами, закреплённый под подбородком резинкой.

Сзади к кокошнику была приделана роскошная коса из туго свитого желтого мочала. Валентина была тоже полукровкой – папа был японец, а мама была ростовская армянка.

Поэтому Василиса была сказочной во всех смыслах.
Особенно, когда кинулась в хоровод, опасно размахивая шатающимся на голове кокошником. Нрав-то у Валентины был самурайский: из всех возможных вариантов выбирай смерть.

И танец её был соответствующий. Хоровод мгновенно превратился из ватной новогодней пасторали в боевой танец нихон-буё техники “дзё-ха-кю” – введение, разрушение, внезапность.

В центре хоровода прыгала в своём вызывающем костюме моя будущая матушка, прикрытая лишь условной марлей. А вокруг неё хищно кружила, опасно раскачивая кокошником девочка Валя. Взгляда друг с друга не сводили. Обе были жгучи и раскосы. Речь шла о серьезном и вечном.

После разбора полётов примчавшихся по телефонному паническому вызову родителей, дружба матушки и тети Вали закипела.

Всего не пересказать. Этапами мелькали прогулы, покраски волос, воровство косметики, увлечение стилягами, джаз, алкоголь, курение, отбивание друг у друга ошеломленного фотографа Константинова ( скромного еврея из Ленинграда).
Жили, любили, женились, разводились, метались, устраивались.

Созванивались каждую неделю. Встречались раза три в году. Всегда на остром нерве, всегда с взаимными претензиями и потрясающим азартом. Всегда на диком конкурсе. Всю жизнь.

Мама перед смертью спрашивала, а Валентина-то протез себе починила? Под протезом мама подразумевала ортопедический ботинок тети Вали, который она носила ровно полгода.

Недавно мне позвонил сын Валентины – он теперь живёт в Японии, у него всё очень хорошо. Поэтому звонок был строго по делу: тетя Валя умерла и хочет, чтобы мы (т.е.её сын и я) развеяли валин прах над каким-то чудесным холодным озером.

Мама моя не дожила, а то повелела бы развеять свой прах над Парижем. А потом собрать и бросить, так уж и быть, в валькино озерцо..

Закончил разговор. Нажал отбой на трубке. И внезапно понял, что сын тёти Вали старше меня на четыре месяца. Т.е. признаки у тети Вали материнства грядущего расцвели пунцовыми розами и скрывать их было уже невозможно. И тут, видимо, мама приняла стратегическое решение про меня. Ибо отставание недопустимо!

Прижал трубку к щеке.

Такие девочки были. Одна под Чернобылем схватила дозу, вторая боролась с какой-то страшной напастью в почках. Одна надевала парик, когда свои волосы начали вылезать, вторая лихо вколачивала дико распухшие ноги в туфельки на каблуке. И ехали встречаться друг с другом молодые и прекрасные. Жаловаться на постоянные успехи и удачи.

Любимые мои сказки

Любимые мои сказки мне рассказывал прадед. Он их как-то удивительно легко и интересно сочинял. И по всему было видно, что ему самому было интересно и сочинять, и рассказывать, и узнавать, чем там дело закончится.

Трудно было представить окружающим, что Иван Ефимофич Тарасов может рассказывать сказки. Внешность у деда полностью соответствовала его внутреннему миру. Внешность по-волчьи аукалась с чудесным миром сердца Ивана Ефимовича, а выслушав ответный леденящий вой, ещё более суровела и хищно напрягала верхнюю губу перед неизбежным прыжком в чужое горло.

Прадед был суров до крайности. Острые уши, лоб невысокий, седой ежик на голове, усы, запах шипра. Мощный загривок, всегда сверкающие сапоги. Поворачивался на звук всем телом и резко. Всё исподлобья и мгновенно. Без шансов. Лепета на слушал.

И вот такой прадедушка рассказывал мне удивительные и веселые сказки. Бесконечные. Откуда он их брал? Из какого отнорка своего логова он вытаскивал мне эти петушиные головы, чтобы я зубки поточил?

Что думал, глядя на меня, абсолютного разгильдяя и нытика? Зачем подталкивал мне лапой чью-то растрескавшуюся выбеленную кость? Почему гладил меня? Зачем разглядывал? Кого хотел узнать в этом лохматом и сбивчиво-болтливом комке?

Сказки я слушал у прадеда в доме. В гости прадед не ходил и в гости никого не звал. Не любил этого всего. Бвбушка привозила меня к нему. Сама в дом не заходила. Пока прадед закрывал перед ней дверь не отворачивалсь, не уходила. Стояла.

Жил прадед опрятно. На полу маты, сплетенные из тросов. Круглое окно в доме ещё помню. Оно меня поражало. Ещё в доме была башенка. Кругом стеклянная. Туда сам дед при мне никогда не поднимался. И никто не поднимался. А стёкла сверкали над рекой какой-то болезненной чистотой. Такой, когда до скрипа протерто и чуть,может, прозрачно вибрирует.

Ещё в доме было всякие волшебные штуки. Морские приборы. А в одном был внутри женский волос заключён. Прадед серьезно сказал, что это рыжий женский волос. И что он необходим для определения влажности. Переспрашивать я не стал. Сам факт, что внутри этой бронзы, среди пружин, шестерёнок и стрелок, щёлкающих по выпуклым делениям, таится рыжий волос какой-то удивительно прекрасной женщины, был вполне достаточен для своего бесконечного путешествия.

Может у этого жюльверновского Кащея не в яйце, а в приборе с крейсера смерть таилась в виде рыжего женского волоса, посреди заклёпок и чавкающей смазки. Ждала.

Дом прадеда казался мне вечным и самым замечательным.Он не был каким-то особо живым. Он был корректная готовальня, в которой всё остро и точно. Жизни в этом доме было не больше, чем в подводной лодке на 46 градусе северной широты.

В нём было всё, что я хотел и всё, чего я боялся хотеть. Чемоданы лоснящиеся.С лишаями потёртостстей. Кожа на чемоданах была вся вся в странных наклейках, покрытых трещинками. Были в доме кофейные огромные банки, с выдавленными на них крупными надписями.

Внутри банок были иностранные монеты с профилями и венками. И значки с крошечными аккуратными цепочками. Два сундука с дивными каким-то мелкоклетчатыми халатами, серыми тужурками и бумажными прохладными на ощупь веерами. Стояли и лежали огромные тетради: в шевро и “под мрамор”, географические карты.

Помню ещё какие-то удивительно тонко выписанные контуры зданий на желтой и коричневой пергаментной бумаге. Были модели кораблей, был самый настоящий паровой автомобильчик, который никуда не ездил, но вращал волёсами на столике и выпускал тонкие струйки пара.

Был ГЛОБУС. Он не хотел поворачиваться и медленно выцветал свекольной Британской империей.

Книги были. Все! Ездящая вдоль книжных полок лестница. Запах был. Воздух. Книжная пыль на верхних полках пахла чем-то перечным, острым, почти преступным.

Волшебный дом. Все сказки его помню. В доме том был счастлив.
Прадед построил его на месте снесенной им часовни на горе.Строил быстро. На шляпки гвоздей надевал промасленные матерчатые шапочки. Чтобы не было ржавчины.

А через год построил на месте нашего фамильного тарасовского-виноградовского избыточного кладбища городской цирк. С крышей- заломленной бескозыркой.

В рабочий полдень. Немного трудолюбивого отдыха. Сон и мечты. Как бы всё поработить, на знаю, захапать.

Голая и смешные

Передачу хотели назвать “Голая и смешные”. но я внезапно отказался быть голой. Поэтому название поменяли.

Запрет на джипы на самарских дорогах. Единственная возможность привести дороги города в шаткую норму – это запрет на движение по ним автомобилей стоимостью свыше двух миллионов. Просто знак – и всё. Миллиардеры – в автобус! Или, миллиардеры, давите на своих миллиардерских коллег, чтобы дороги.

Очередные нападки на государственных авангардистов из фабрики-кухни, матерные частушки, всё будет хорошо, просто улыбаетесь в последний раз.

Город, который пережил пять страшных голодов, последний из которых унёс 20 процентов населения навовсе, художники по жирной методике, подобранной ими уж не хочу догадываться где, решили рассказать про гибельность еды, порабощение едей и про то, что ради куска хлеба мы готовы на всё. Силами картин. Которые будут размещать на автобусных остановках. Для целевой своей аудитории.

Люди едут на свои любимые работы. И в утренней хмари будут наблюдать агитацию, что и еда – смерть для души. Что они порабощены. Что впереди всё, конец света. Третий всадник Апокалипсиса. Глад. Конь вороной.

Потом приедут люди на работу, свежие, хорошие, полные планов. Они и так на этой работе за стакан воды режут канцелярскими ножами, что тебе Безумный Макс. А художники с улицы всё предупреждают! Потом скажут, что вновь не услышаны и снова в свой государственный центр содержания уползут, тужиться и лелеять новые “социально значимые мобильно-эстетические композиции, оппозиционно встроенные в среду потребления города и города потребления”.

Которые до них придумали на Кью-стрит в 1914 году. Но художникам об этом никто не сказал.

Короче говоря, мой вердикт прост: Картина снята с экспозиции, потому что музей – отстой. Не готов я к самарскому нонкомформизму на госдотациях.

И внезапно заржавевший бронзовый памятник Церетели – символ града и настроений град населяющих.

Мой город сегодня самое мотивирующее зрелище. Второе по мощи воодушевления после кладбища диких слонов, засыпаемое обжигающим мелким песком. Любуюсь.

мой ровесник

Пришёл к выводу, что нормальный мой ровесник боится того, кем был, и боится того, кем становится.

в Самаре

Есть в Самаре весенней удивительная пора, сопоставимая с временем цветения сакуры во дворцовом саду ставки сёгуна 1685 года.

Чарующая.

Это когда ещё лежит лёд на дорогах и тротуарах, но грязь уже жидкая и много.
Я выхожу на улицы любоваться этим очарованием. Смотрю и неторопливо дышу, вдыхая и тонко выдыхая. Плюс ветер уже пыльный. Из степей…Дивно!

Сразу за порой самарского цветения наступит пора асфальтового марева и самумов. Потом дожди и месиво.

Потом сразу минус двадцать, А потом снова возрождение.

Секрет

Секрет хорошей кухни – это рецептурная тетрадь. С обложкой, залапанная жирными руками предпоследнего, случайно отравившегося владельца, найденного в петле пожарными.

У меня такой тетради нет.

Все лучшие рецепты сообщены мне духом прапрадеда. Который украл их у слепой кухарки старой княгини. Прапрадеду пришлось жить с княгиней пять лет, терпя роскошь и скаредные попрёки в покупке себе лошадей и цыган. Участие в оргиях, дикие забавы деспотизма, покушение на государя, спасение государя, Париж- поезд- крик в окно купе “господи, Москва!”- Париж.

Потом пришлось семь лет греховать слепую кухарку в её подвале под скотобойней. Стирка белья в реке и небольшая булочка по воскресеньям. А потом прапрадед догадался, что тетрадку можно просто украсть.

Открыл ящик стола, взял тетрадь и ушёл, не оглядываясь на разгорающееся за спиной пламя.

Иногда в нашем роду бывают такие моменты просветления, когда молния и голос сверху властно произносит: “Да ты лучше своруй!!! Смотреть невозможно на тебя!!!”

Ожидание такой молнии скрашивает мне прапрадед со своими рецептами.

Афиша.

Афиша.
На порогах зоны, гигантского сортира и государственной измены. Самара – город честных и поэтому грустных мэров. Волонтёры-заложники. Сухой чемпионат.

Как часто мне делают бесплатный педикюр?

Конец афиши.

Торговля несвежим ликом продолжается. Отдушина в череде бесконечных радостей.

Во время самовольной отлучки из лечебницы, в которой меня содержат и лечат химическими лекарствами, заехал в магазин. Увидел пару. Пара выбирала крутящуюся тарелку для сыра. У французов это называется “плато”, по-моему. Пара хотела, чтобы на тарелке было три углубления.

Для орехов, мёда и ещё третье должно было быть углубление. Видимо, для красоты. Тарелка вращалась. Зачарованно крутил пальцем, с разрешения пары, тарелку минуты три. Представлял ситуации, когда до вон того, другого, куска сыра не дотянуться и надо вращать. Все представляемые ситуации казались мне дикими, с хриплыми выдохами “силь ву пле”, “ву зе фини” и участием разомлевшей прислуги.

Ещё пара купила вазу. Ценой в китайский цирк. Вазу трогать не стал.
Я эту пару знаю – у них два ипотечных кредита. Как объяснить им про повышение тарифов и губительность перекредитованности городского бюджета? Пара ведь будет брать третий кредит. И будут крутить тарелку для сыра с тремя углублениями. Вместо того, чтобы круглосуточно сидеть на полу, закрыв голову руками, и орать на одной ноте “Помогите!”

С другой стороны, своим резонёрством я стал походить на наиболее опустошенных членов градоначальства. Которые смотрят на то, что делают другие люди и говорят: “Как это отвратительно! Что вы делаете?! Давайте ложиться спать в семь вечера, надев чистые пижамы! Правда, Маша, что то, что делают те люди, отвратительно?!” На Машу записано почти всё, поэтому ей надо иногда задавать хоть какие-то освежающие чувства вопросы.

Потом я ехал домой и смотрел на автомобили со средним ценником в два с половиной миллиона. Авто ехали в колее. В колее и по выбоинам. Если я подойду и плюну на такое авто, то у меня будут проблемы некоторые. А вот так, по колее, хозяев авто устраивает. Они же хозяева жизни, поэтому по колее, по жиже, на выбоинах с красивыми лицами и на трех миллионах.