Меня разрывает

В закладки 0

Меня разрывает обстоятельство, что почитаешь вот одних, послушаешь других, там сообщество, тут фестиваль, вон там немыслимо, вот тут обалденно. Все утонченные гастрономы! Все! Тончайшие нюансы, смешения, сервировка, глаза.
А к кому ни приди — да что ж такое! Сплошные полуфабрикаты! Или то, что готовила МАМА, т.е. то, что или суп, или что-то такое, замаскированное под полуфабрикаты. Котлеты. Откроешь, отпихивая добросердечных хозяев, дверцу холодильника, пробежишься пальцами по полкам, полезешь в ящики, отрывая от себя руки домовладельцев — губы предательски трястись начинают. Как же так, спрашиваешь, присев на корточки у раковины. Как же так?! Где терочка для трюфелей? Где легкие формочки для галантинов? Где машинка по раскатыванию теста для домашней пасты? А мясорубка тяжелая где? Трофейная. Вы же про тональность и сочетаемость вин вчера орали, про грецкие орехи и печень гусиную, из-за непрогретого авокадо с муссом из лобстера людей банили! Как же так?! И куриную ножку из внутреннего кармана пиджака достаешь, рвёшь зубами машинально.
Прошепчешь слабо над ножкой, пробормочешь: ещё про домашнее мороженое говорили…с ликером и мятой…и про такие маленькие ещё…с начинкой из миндаля, это ведь 17-я квартира, да? а какая? да никакой разницы…а в кастрюле что? сам я поднимусь…живите как знаете, луковицу вот возьму, полакомлюсь в подъезде.
Многие, гляжу, забыли, что только еда отличает сейчас город Солнца от деревни. Чем больше заскоков по поводу еды — тем более просвещенный и культурный город. Это надо понимать и высказывать, обстукивая куриное яичечко о лоб хозяина.

полвздоха осталось

В закладки 0

До бесплатного проезда в общественном транспорте полвздоха осталось. Когда получаешь такие вот сообщения, в голове начинает звучать цирковой марш. Что называется, твой миг сиять, прогорклая лампада!
Это несомненно шутливое оповещение бережно положил под подушку. К одинокой медали, грамоте, полученной в 8 классе, кусочку рафинада, новому никарагуанскому паспорту и отвертке, завернутой в переводной вексель. Предварительно показал многообещающую повестку родне. Родня продемонстрировала в ответ всю богатейшую эмоциональную палитру топливного насоса. Которому, в принципе, все равно, что сосать, но он поломан, был немецким, а теперь в песке под Мурманском. Отошел от родни с пониманием. Она мудра и знает чем всё обязательно закончится.
Я видел подобное на острове Ява. Там по реке плывут целые островки сладко пахнущих тяжелых цветов, пристающих к гниющим по берегам стволам. Помню на острове ко мне подошла блондинка и совсем увела в свое декольте. Дальнейшее я помню плохо. А закончилось так: я стою по колено в какой-то глиняной жиже, в чужом дворе, кругом частокол, а дождь смывает с моего лба кровь недавно зарезанного козла.

Я тут украл

В закладки 0

Я тут украл немного черешни. Нашёл немного черствого хлеба. Вздохнул над прошлым, потряс седыми кудрями, мощно вздыбившимися над лбом сурового мыслителя. Жрать-то что-то надо! Нельзя же так вот: сплошь проповеди да попытки устыжения уездных балов через распахнутое окно. Надо подумать и о себе.
Черешню вымыл, обдал кипятком. В санитарию не верю, но если обдашь кого-то кипятком, то получать с такого легче. Что и доказал лишний раз, подавив черешню после кипятка в кулаке несильно. В благородных домах из черешен вынимают косточки. Но я так редко делаю. Обязательно пропустишь пару. А люди верят, что косточек нет. Выходит драма по итогу.
Чуть отжатую черешню отложил. Сок из кулака собрал в небольшую чашку. Сок из черешни, понятно, можно добыть и более скучным способом.
Взял пару отбивных из свинины. Свинина — мясо скучное, поэтому испортить трудно. Свинина — как соседка знакомая. Не сильно обрадует, но если баранина уехала, то что ж…Свинина.
Обжарил свиные отбивные. По пять минут на каждую сторону. Вынул из сковороды. Пузырятся отбивные соком, сок прозрачен, румяные. Потыкал пальцем. Хорошие. Палец облизнул. Стесняться некого.
В масло, где жарилась свинина, набросал черешни. Треск. Хорошо. Огонь убавил. Крышка. Я не люблю крышки — мне интересно смотреть. Всякий раз зарекаюсь. Всякий раз открываю крышку. И всякий раз получаю добротный заряд пара, капель жира. Кричу от боли и разочарования. Всякий раз обещаю себе быть честным. Пусть всё будет в огнях, подпалинах, вое, свисте и шкворчании. Пусть! В обезумевшую черешню, которая в мясомаслянном соке начала бесноваться, сыпанул сахарку немного. Коньяку. Полыхнуло. Карамель началась этакая. Ваниль. Просто для запаха. Так я себе Вторую Империю представляю обычно. Евгению Мантихо. Вместо сахара можно и мёд. Но тогда перца побольше.
В маленький сотейник налил черешневого сока. Стал уваривать. Как вполовину уварился — сливки плеснул щедро. Жирные. Уютные. Помешивал, любуясь смешением красок. Гибель классической древности. Из белого выплывает кроваво-алое, все змеится, Помпеи. Тут перец. Чуть кардамона. Соль. Мелкое подкипание. Достаточно. Рим пал!
Выложил отбивные на тарелку. Набросал черешни коричневато-лаковой. А потом черешнево-сливочным соусом раскаленным сверху решительно. Крест-накрест. С нами святой Варфоломей!
Салфетку повязал на шее огроменную, концы узла на метр.
Вздохнул.
Как же всё вокруг не устроенно! Сколь много сил уходит в никуда!

Просвещение

В закладки 0

Просвещение — это не умение читать прогрессивные газеты и разгадывать кроссворды, а неверие прогрессивным газетам и отрицание кроссвордов.
Романтизм — уверенное ощущение себя уникальным драгоценным цветком.
Реализм — полное признание немотивированности собственных поступков.
Декаданс — получение тощим поэтом наследства от нелюбимого мясобойного дедушки.
Танцы — враг индустриализации и внедрения конвейерного способа присвоения прибавочного продукта.
Ivan Ivanov А можно добавить?
Философия — алкогольный делириум в письменном виде.
История — оплаченные фантазии о прошлом.
Социология — моделирование движения сферического носорога в серной кислоте в приложении к человеческому обществу.
Психология — искусство везде видеть фаллические символы (ака хуйню).
Филология — умение притворяться вахтером женского общежития в применении к родному языку.

меню

В закладки 0

асунули соседям по ресторану в папку с меню Конституцию РФ. Стали зырить их-под кустистых бровей за реакцией. Я гарантировал шквал заказов. Кеша стоял за недоуменное бегство. Соседи по столику стали удивленно читать Конституцию РФ. Ничья.
Раз в год мы собираемся, чтобы грязно орать на Иннокентия Федюнина. Мы бы собирались и чаще, но скаредный кандидат юридических наук врёт, что у него один день рождения в году. Хотя любому очевидно, что натружено родить такого как наш Кеша можно только за семь приёмов, под дождём и всем сельским обществом.
Новая прекрасная жена Кеши стала негромко жаловаться мне на свое благополучие и радость брака.
«Этот фургон, дочка», — сказал я задумчиво, — «этот крепкий фургон скрипел по прерии задолго до твоего рождения. И он скрипел именно так. И когда ты полезла в этот фургон, дочка, он был точно таким же как и сейчас. И пах так же, и катился точно так же. И когда тебя из этого фургона выкинут, фургон не изменится. А тяжело покатит дальше в Алабаму. Ты знала, куда залезла, знаешь, что тебя ждёт завтра и ты получаешь горячую пищу раз в день. Для тебя это уже немало, милая…»

на свежем воздухе

В закладки 0

Сидим вот на свежем воздухе, обмахиваясь тонкими панамами. Обычные люди. Состояньице какое-никакое. Образование вроде бы некоторое. Художественные пристрастия одобрены столичной критикой и дозволены волостным правлением. Не особо пьющие домовладельцы.
А разговоры эдакие начинаем и бережно поддерживаем над обрывом, что просто страшно.
В детстве меня пугали скрюченными пальцами и криком. По кругу. Ну ещё фонарик там страшенный снизу светил. А на тебе беззащитные трусы только и тебе пять лет, возможно, будет. Ни убежать, ни ударить. Куча-мала такая ужасная. Не пошевелиться. Змея сухими кольцами.
Вот такие же разговоры сегодня вели. Про сокровенное и неспрошенное. И не заорать, что обидно.
Ладно бы про коллапсы экономические, про политические ужасы, разрешенные к публикации. Нет! Всё про личное…
Один такое начал рассказывать про свои повседневные страсти, что я даже очень остро высказался, вытираясь чайным полотенцем. Сказал, что у выступающего, видимо, в честь папы назвали манию, в честь мамы — фобию, в честь него самого — синдром у психиатров. Зачем мне про него узнавать столько страшного? И про жену его драгоценную особенно?
Помню я их свадьбу прекрасно. Там ленты полицейской три километра по итогу извели. Иллюзий не испытывал никто. Зачем мне подробности дальнейшего счастья? Я в карты что ли проиграл?
Помню в гости к ним приехал. С любезным выкриком «икскиземуа!» из спальни выбежала сенная бабка-смолянка в ансамбле из частичной простыни, веера и своей зрелой естественности. Я есть не мог неделю. К чему мне уточняющие аспекты? Скажите мне, что это был портрет! Портрет! Жанровый! «Психея пляшет на берегу Эврота». Я безоговорочно пойму и приму про портрет. Мне так легче!
«Вот вы, Никодим Лазаревич, поймите, что от удара веслом по башке нас отделяют мгновения. Так зачем же эти мгновения омрачать говорением эдакой жути про себя, зачем эти мгновения неумолимо, поверьте, не-у-мо-ли-мо сокращать исповедью?! Вы соврите мне про себя что-то благородное — я поверю сразу. Ибо зачем мне в тюрьму из-за вас садиться? Вы врите про себя — это не подводит тут никого! Вы лучше про губернатора чего…Всё приличней!» Так, примерно, сказал.
В эдаких беседах очень скучаешь по себе. Любителю тяжелой пищи и легких разговоров. Мои холопские эмоции — отражение чужих, барских интонаций. Я этого не стесняюсь. Только баре могут так щедро делиться: ботинки- нет, дать не могу, послушайте лучше жаркую пакость, ибо я духовно раскован и мне делать нехер!

привыкли и не ропщем

В закладки 0

Посёлок загородный, в котором я жительство имею, стоит посреди голого места. Но мы к этому даже привыкли и не ропщем. Небо над наши посёлком тоже пустое, блёклое. На небо мы иногда ворчим, ожидая от него милостей, но всё впустую.
Жары летом стоят постоянно лютые. Многие спасаются по домашним бассейнам. По принуждению плещутся. В посёлке много прекрасных и великолепных цветов. Так даже по улицам пройтись нельзя, очень хорошо, духовито, до тошноты просто.
Есть и деревья разной направленности. Деревья эти спасают наши виды из окошек. Раздвинь листву древ и посмотри на соседний участок. Сразу поймёшь, что липа мудра в произрастании своём именно на этом месте. Люди в нашем посёлке даже в своих бассейнах не могут удержаться от чувств, так что липа моя растёт не просто красы для, но для бережения нравов. Я постоянно липу свою за это хвалю, когда с биноклем спускаюсь по липкому стволу.
Посёлок наш славен тем, что первым на самарской засечной черте сдался без боя сначала Степану Разину, а потом также безропотно перешёл под руку другого вора — Емельяна Пугачёва. Впрочем, для правды надо отметить, что также мудро посёлок наш сдавался и правительственным войскам, выводя зачинщиками случайно пойманных злобесных юродов.
После случая со Степаном Разиным государь Алексей Михайлович Тишайший прислал грамоту, по которой приказано нам было держать рубежи и беречь Русь, и собрать на шапку для стрелецкого головы семь рублей. Собрали шесть и терпели под батогами три дня. По окончанию вразумления пропило наше поселение четыре рубля и тайком хихикало над недальновидностью власти.
После досады с Пугачёвым карал нас будущий поэт Гавриил Романович Державин, а троих так и повесил даже. Приказал нам самим выбирать, кого подвешивать. Выбрали с большой охотой.
Жил в нашем посёлке также Афанасий Мурома — святой пророк, который предсказывал всякие разнообразные события на сто лет вперёд. Мог бы и на на большее количество лет заглянуть, но мы ему уже про электричество не поверили. 1954 год на дворе. Какое ещё электричество?!
Теперь у нас электричество очень часто бывает и каждый может проверить, кто из соседей что делает.
Ещё у нас строят вторую по счёту церковь. В добавление к мечети, которую выстроили себе расторопные на такие проделки татары. Первую церковь построили на спор. А вторую строим с душой. Из-за колокола. Рядом со моим домиком на взгорке стоит колокол. Он очень большой и попал ко мне на взгорок по недоразумению. Церковь, которую на спор строили, строили сначала большой и красивой, с обилием куполов и колокольней. Подразумевалось даже кладбище. Но в 1998 году, к началу непростой осени, обуяла всех скромность. Поэтому церковь выстроили бюджетную, на основе недостроенной колокольни. Колокол же, отлитый заранее в угаре, возволокли мне на холм, чтобы все вокруг видели, на что мы способны.
Колокол такой получился, что один-два удара в него церковке не повредил бы сильно. Шатание и крошка кирпичная не в счёт. Но третий удар мог для церковки нашей закончиться роковым образом.
У колокола проходящие туристы рвут зубами колбасу, сидя в траве, скрывающей вязь замысловатой колокольной надписи. Туристы, что едят колбасу, сидя у колокола, поимели привычку подмигивать мне в окна.
Но теперь мы строим вторую истовую церковь и уже пригласили на её освящение губернатора. Послали ему приглашение на многозначительной бумаге с многочисленными подписями. Есть там и моя подпись «Иоанн Шемякинъ». Надеюсь, что с погодой выйдет при освящении настоящей церкви не так, как с её предшественницей вышло. Когда мы, придя в себя от ужаса 1998 года, стояли на молебне, небо загустилось внезапно и рванул ливень. Что я счёл знамением благоприятным. о чём и возвестил, подняв вверх крючковатый палец свой. Но все ужасно промокли, особливо наши поселковые дамы в лёгких платьях. Плюс ветер. Так что на наших нарядных дам промокших глядеть было и жалко, и нехорошо, и соблазнительно. После завершения таинств, пошли в поселковый ресторан, где все обсохли и стали фотографироваться на пленочные аппараты.. А потом кататься друг на друге и петь.

Надо готовиться

В закладки 0

Надвигающиеся семейные торжества — они как Новый год, только радостные. Надо готовиться загодя. Когда веселье отрепетировано, оно получается искреннее.
Взял мандаринов. Сделал в них надрезы. Туда соль. Крупную. Сложил недоумевающие мандарины в банку. Утрамбовал рукой. Банку закрыл. Посмотрел на заточенные взрезанные мандарины. Ну просто переворот в Неополитанском королевстве. Мятеж Чиполлино. Поставил засолённые мандарины в темницу. Надо к ним подходить иногда и в ритме тарантеллы потряхивать. Это на сутки.
Потом я туда волью лимонный сок. Лимоны жму торопливо, вилка, ошметки, семена во все стороны. Залью соком мандарины соленые и ещё на два дня оставлю. Но не в темнице. А просто на кухне. Она тоже не особо веселая у меня. Вид пытаемых аристократов, которые раскисли немного, но цвета не утратили, оживляет серую сталь кухонной обстановки. Человек свежий заходит, видит яркое пятно, радуется, что, может, всё и обойдётся, что померещилось всё в прихожей. А потом рассмотрит мандариновое отчаяние в банке и поймет все навсегда.
Возьму я на праздник филе трески. Треска рыба хорошая. В ней нет изнеженности. Она проста, согласна и лежит. Мужчинам такую рыбу есть можно.
Сбрызну филе маринадом из аристократической мандариновой тюрьмы. Разложу каждый кусок трески на пергамент. Если в доме нет рукописей 15 века, то можно уложить просто на оберточный пергамент, избегая листов в ружейном масле. Когда рыба на бумаге, сверху укладываю греческие маслины. Маслины давлю ножом и укладываю. Давлю и укладываю. Искусство властного управления простое. Дави и укладывай.
И чеснок я тоже давлю ножом. Раздавленные чесночины в горячее оливковое масло, что в сотейнике. Вылавливаю чесночные дольки, когда станет пора. Это чувствуется, когда пора уже.
Выловленный чеснок тоже раскладываю по ожидающим кускам трески. Сверху не очень щедро лью масло, что от чеснока в сотейнике осталось.
Мандарины своей участи дождались. Вытаскиваешь и режешь их. Смотришь по сторонам. Вздыхаешь равнодушно и режешь. Губы поджаты. На каждый кусок трески по две-три дольки просолённых арестантских мандарина. Прокручиваешь перечной мельницей несколько раз. Черный перец падает чешуйками. А белый с розовым перцы просто сыпятся порохом мелким. Листик-другой измочаленного в пальцах базилика.
Заворачиваешь треску в пергамент окончательно. Длинные концы пергамента закручиваешь. И всю эту Великую хартию вольностей в пяти-шести частях на противень. Духовка ждёт. 180 градусов. Свертки в ней должны пробыть минут двадцать.
Достаешь. Пергамент взрезаешь. Депеша из охваченного паникой Парижа. Пар. Ноздри. Чесночное масло. Нежность безвольного филе. Запах соленых мандаринов.
Туда сухого розмарина немного. Я настаиваю и на сухой мяте ещё.
К такому диктаторскому филе трески хорошо давать пюре на теплых сливках, желтке, белых грибах и зеленом горошке. Ну морковь, может, крошечную и отварную, на особицу. Типа, тоже депутаты Конвента. Пусть валяются. Зерна граната.
Вносишь на блюде к столу. Смотришь на всех. Все видят. Защитник угнетённых, истребитель несогласных перед ними.

Валяться в поту

В закладки 0

Валяться в поту и воспоминаниях — итог любого неудачного свидания. Оставшиеся полпроцента свиданий- удачные. И заканчиваются когда выстрелом при разводе, когда общим семейным безумием, а когда, если повезёт, и вдовством в деменции.
У меня не было неудачных свиданий. Все свидания мои были крайне удачны. Все три. А ещё один раз я женился и вовсе без всяких свиданий, просто по ошибке зайдя в незнакомый подъезд. Это был мой самый удачный выбор, как выяснилось со временам.

Для некоторых очень отсталых

В закладки 0

«Для некоторых очень отсталых слоев провинциального читателя… чтение произведений Вербицкой было бы прогрессом и могло бы оставить в их душе светлый след» Слова Луначарского греют моё исстрадавшееся сердце.
Вербицкая была самой главной феминисткой в царской России.
Писала эмансипированные романы с продолжениями. Тиражи ошеломляли. 280 000 экземпляров в 1915 году. В разгар, что называется, мировой бойни.
Мой любимый феминистский роман Вербицкой называется «Ключи счастья».
Очень русский и очень феминистский. Его так теперь называют учёные дамы-литературоведы- «феминистский». Масса реализма. Веришь с первого абзаца всему. Детали очаровывают неподкупной правдивостью.
Простая девушка Маня ( так автор и пишет — Маня Ельцова) встречает сразу трёх мужчин. На Москве это не диво было даже в те поры. Трёх обыкновенных мужиков.
«Яна Сицкого — князя, революционера и проповедника новой морали, Нелидова — аристократа-помещика, потомка Рюриковичей и Марка Штейнбаха — барона и миллионера…»
Вот всех они их встречает и всех любит. Роман-то называется «Ключи от счастья».
Естественно, что в создавшихся обстоятельствах Маня становится всемирно известной балериной.
Вербицкая не случайно очень часто называет свою Маню «простой» , «рядовой» и «обыкновенной».
Под вой метели в Великом Устюге роман про простую Маню-феминистку читался взахлёб даже «особами духовного сословия». Уж не знаю, о чём там мечтали протоиереи, листая роман. Может быть, прикрыв веки, выбегали они мысленно босые на сцену в легчайших прозрачных туниках. Может быть, непреклонно отказывали не менее мысленно Марку Штейнбаху — барону и миллионеру.
Всё это происходило под взглядом будущего наркома просвещения Луначарского. Который, видимо, тоже читал про «Ключи счастья», покашливая над особо удавшимися главами про прогресс Мани с Сицким, Нелидовым и Марком Штенбахом — бароном и миллионером.
Не только Луначарский читал романы про женскую эмансипацию.
Вот, например, главный человек в истории камчадалов Тан-Богораз Владимир Германович тоже читал.
Его прямо из раввинской семьи бросило в пучину революции, а вынырнул он из пучины этой аккурат в Среднеколымске. И теперь числится в энциклопедиях как «исследователь чукотско-камчатских языков, языка азиатских эскимосов, эвенского языка». Кочуя с чукчами и ительменами годами, на факториях кидался в лавку и покупал произведения Вербицкой. Шкуры, ружейное масло, капканы, чай, табак. И на фоне этого всего джекалондона — Маня Ельцова строит на еловых нарах своё свободное счастье.
Богораз читал моим камчадалам вслух про Маню. Где-то там у сального огонька притаился, заслушавшись, и мой прапрадед. Зачарованный. Видимо, я унаследовал полностью его восприимчивость и литературные вкусы.
Для прочих прапрадедов Богораз ( уже куратор отдела этнографии American Museum of Natural History) рассказывал про Маню чуть суше:
«Г-жа Вербицкая описывает самую толщу минувшей революции: эс-эры, эс-деки, анархисты, аграрные поджоги, экспроприации, дважды распущенная Дума и вся чернокрасная гамма российской политики, и на этом уныло-двуцветном фоне выделяется повесть о том, как Маша Ельцова любила двух мужчин в одно и то же время…»
Ну не двух, а трёх. Но это неважно. Ведь «вместе с тем автор предъявляла женщинам требование никогда не зависеть от мужчины и жить исключительно своим трудом». Жить своим трудом с Марком Штенбахом — бароном и миллионером. Не избегая житья своим трудом с князем Сицким и очередным рюриковичем Нелидовым.
Реализм так мне близок! Особенно высказывания Мани в духе: «Миром должна править Доброта и Искренность. Только с Добротой и Искренностью мир станет лучше!»
Теперь такую мудрость бесспорной не назовёшь. Но в начале 20 века вся подобная мудрота называлась «панэстетизм». И я теперь так буду это называть.